Остров Офиуза

Выложила на хоге, но чёт там поставили "Модерируется". А фик ведь уже второй, странно...

Автор: Coup de grace
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Саммари: Мой мир слишком прост, хоть ему и тысячи лет. Я не спешу его понять, да и он не принимает меня.
Примечание от автора: обоснуй и видение жизнь Эдварда до Беллы авторские. Тапки должны быть на ногах, а не в полёте.
Размер: мини
Статус: закончен
Название:There is no place for meОт моих пальцев на сигаре остались две вмятинки. Трудно найти грани, которые может перейти вампирская сущность, я плохо осознаю свою силу, поэтому аккуратно срываю с запечатанной головки обёртку, чтобы случаем не пробить витрину магазина, из которого я только что вышел. Оглядываюсь, стоя у стены, –– на меня никто не обращает внимания. Так и нужно. Может, я нужду справляю, повернувшись ко всем, отвлекать меня вряд ли кто будет.
Сжимаю указательным и средним пальцами конец сигары, противоположный головке. Миг –– и не нужна ни какая гильотина. Любуюсь проделанной работой: краешек такой ровный, словно срезали, а не отломили. Хлопаю по карманам пальто в поисках зажигалки. Вот она. Всего пару лет назад, во время Второй мировой войны, такие красавицы, как эта в моей руке, были редкость среди гражданского населения. Поговаривали, что всю партию отдавали солдатам, ведь чёрная краска не давала корпусу бликовать. А совсем недавно та компания, наладившая производство в крупных городах Америки, занялась производством и в Канаде.
Прогуливаясь по лесам в поисках добычи, я набрёл на городок. В самом центре на главной улице располагался большой и светлый магазин. И я купил себе зажигалку, не понимая, зачем она мне, никогда не бравшему в руки ничего подобного.

Мизинцем чувствую вогнутое дно зажигалки, большой палец чиркает по колёсику. Вырывается искра. Язычок пламени лизнул кончик сигары. Раз, потом ещё раз.
Папа говорил, что сигарой никогда резко не затягиваются, поэтому, сомкнув губы, медленно втягиваю в себя дым.
Отвожу руку с сигарой в сторону, выпускаю дым из лёгких и снова подношу к губам.
Ту, что купил я, называют Claro. Лист, в который завёрнут табак, светло-коричневый, почти жёлтый. У меня такой же цвет волос. Может, поэтому она мне и приглянулась? Своеобразная бронза у меня во рту как продолжение меня самого.
Снова выдыхаю.
А Эсми – Colorado. Эта сигара коричневого цвета. Иногда её называют кофе с молоком.
Выпускаю дым серой струйкой ещё медленней.
Для Карлайла нет сигары. Поэтому я считаю его тем самым молоком, что оттеняет кофейную Эсми.
Какой это уже по счёту вдох? Седьмой, наверное. Дым скользит внутрь меня, этот туман попадает в рот, проходит по пищеводу до самого желудка. Говорят, у обычных людей курение вызывает повышение отделение какой-то там кислоты. Желудок переваривает желудок? Люди сами себя убивают. Большая часть дыма, конечно же, проскальзывает в лёгкие. Они качают воздух лишь изредка, и сейчас им приходится это делать. Я затягиваю сигару вроде бы по всем правилам, медленно, плавно, почти представляю, как истлевший табак застилает меня изнутри, но так и не чувствую того вкуса, что остался в моей памяти от отца, любившего выкурить сигару-другую сначала после ужина, потом и перед обедом. В какой-то момент он стал курить постоянно, много кашлял, но курить не бросал. Вспоминаю, как мальчишкой, я играл рядом с его креслом, в котором он любил сидеть. Я с детства дышал этим дымом.

Слизь привкуса моего поганого и одинокого детства затопляет меня, кажется, по самое горло, и вот-вот польётся через рот прямо на землю. За углом первого же дома выбрасываю сигару. Может, какому-нибудь бродяге повезёт и, раскурив её, он сможет почувствовать то, что мне так и не удалось.
Стоя окутанный клубами дыма, я не понимал, что он заполняет не пустоту внутри меня, а ложится лоскутами на мою одежду. Точно так же как и воспоминания об отце годами отпечатывались у меня в голове, так и сигаретный дым впитывался в отца. Слой за слоем проникая сначала сквозь тонкую, серую кожу, потом через подкожный жир. Сухожилия, вены, сосуды. До самых чёртовых костей. Думаю, мой папаша провонял даже общую могилу. Он вместе с десятком других умерших от эпидемии гриппа был закопан в огромной яме. А сверху навален огромный пласт земли. Впервые оказавшись на кладбище, я хотел разрыть, чтобы убедиться, что Карлайл не врёт. Мне нужно было увидеть всё своими глазами. Но я чувствовал дым, почти мог поклясться, что от могилы поднимались серые клубы. И не стал тревожить их покой.

Первое время, правда, я убивался. Карлайл говорил, что скоро станет легче, что я привыкну к спокойствию. Только вот он не сказал: такое душевное равновесие, что я искал, люди обычно зовут одиночеством. За тысячи лет можно не просто жить, но и стать этим одиночеством! Что я должен делать со всем этим временем –– этим длинным, но серым лоскутом, отрезанным от общего полотна жизней? Я до сих пор не могу понять, поэтому шатаюсь с утра до вечера по многолюдным улицам, истязая себя запахами людей.

Прошёл три квартала, забрёл в какой-то дворик. Свора мальчишек гоняет мяч. Один так быстро отбегает назад, что в будущем точно должен стать футболистом. Вратарь его команды сбит нападающим соперника. И именно тот самый мальчишка так поглощен идеей защитить свою «крепость», что натыкается на меня. Когда он оборачивается, момент уже упущен. Гол забит. За спиной паренька радостными криками взрывается радостными криками забившая команда. Поэтому я разрешаю смотреть на меня с такой обидой.
Извините, цедит он, а у самого губы так дрожат, что видно: вот-вот разревётся.

Иду дальше. Дождь срывается нечасто, но пара капель падает в лицо –– прямо на веки. Не стать мне настоящим вампиром: спустя тридцать с лишним лет я инстинктивно моргаю.
По улице Стэтхема и направо. Впереди стоит наш дом, хотя скорее –– Карлайла и Эсми.
Эсми, кстати, милая и заботливая, правда, иногда чересчур. Будь бы она ещё добрее –– помогала бы снять утренний стояк. Поначалу мне казалось, что спустя столько лет работы над сдерживанием своей силы, мастурбация не сможет мне повредить. Самому мне трудно оценить свои силы, а просить Карлайла сразиться со мной в кулачном бою, только чтобы проверить, настолько ли я силён, что могу сломать собственный член, смешно.
Поэтому ли я часто фантазирую? Например, на охоте. Когда пьёшь кровь оленя, он ещё дёргается, в отличие от более крупных животных. В такие моменты ловлю себя на мысли, что не будь следящего за мной Карлайла, я бы изнасиловал какую-нибудь девушку. Одно дело сдерживать жажду, другое –– сексуальное напряжение.
Иногда я словно сходил с ума, бессмысленно бродя не по улицам, а по дому. Именно в такие моменты, как дьявол перед кающимся, всегда появлялась Эсми –– с ласковым взглядом, словом поддержки и чертовски соблазнительной фигурой. Наблюдая, как она целует Карлайла, обнимает его за шею тонкими руками, привстав на носочки. Её платье поднимается выше нужного, я тихо зверею про себя. Злюсь только я на себя, и начинаю прокручивать в голове внутренности медведя, которому словно взбрело, что он сможет справиться со мной. А я не против поиграть…

Ударить пальцем в центр грудины медведя. Я бью не сильно, но рёбра прогибаются, и в какой-то момент раздаётся хруст. Они впустили меня внутрь. Я чувствую настоящее тепло его тела. В миг вынимаю руку из грудины и, будто играя на пианино, резко дёргаю кончиками пальцев вниз, пробегаясь по костям, вспарывая медведя до самого низа. То, с каким шмяканьем на устланный сосновыми иголками лесной ковёр вываливаются длинные, серые кишки, любому другому показалось бы отвратительным, а мне…
Влажные и склизкие внутренности обмакиваются в панировку из пыли. Ещё соединённые с желудком, они висят гирляндой. Такую не принесёшь на Рождество в дом друзей, не повесишь на дом, но именно она что-то во мне пробуждает. Нечто живое, что ли.
Его сердце, скрытое костями грудины, ещё бьётся. По сути, медведь ещё жив, ведь всё происходит в доли секунды, но это моё кино, я здесь единственный зритель и я на лучших местах. А значит, оно будет длиться, сколько я пожелаю.
С распахнутой грудиной, где кости подобно дверям шкафа, медведь пытается встать на четыре лапы, чтобы, передохнув, снова броситься в атаку. Но пока длятся эти секунды, я с любопытством наблюдаю, как он наклоняется, и из зияющей чёрной дыры выглядывают его органы. Наконец, сжалившись, вырываю сердце. Медведь тихо падает.

Вроде бы получилось, но, закрывая за Карлайлом дверь, Эсми машет ему рукой, сарафан оголяет красивое, нежное очертание линии ягодиц.

Ударить пальцем в центр грудины медведя…

~~~~

А потом всё вдруг проходит. В какой-то момент ловлю себя на мысли… Нет, я уже уверен: я импотент. У меня не встаёт утром, не встаёт –– как раньше –– на сексуальные картинки в журналах, ещё нерожавших жёнушек, на молодых девушек. Господи, даже на маленьких девочек!
Причём тут жёнушки? Самое сладкое, как мне казалось.
Когда я был маленьким, жена нашего соседа мистера Клоустона –– миссис Клот (они поговаривали, развелись по-тихому, а когда снова сошлись, она отказалась снова брать его фамилию –– тогда это было сделать куда труднее, чем сейчас) всегда отдыхала со своими подругами в саду. Её дом был маленькой крепостью, как она, наверное, считала. Вокруг одни жёнушки, молоденькие девчонки да дети.

Как обычно пригласив к подруг, пока муж на работе, она устраивала обеды на заднем дворике. Они пили вино, рассевшись на траве кто под деревом, кто в тени дома. Смех –– звонкий и чистый, доносился до меня, а потом растворялся в жарком, дрожащем воздухе. Вино ударяло им в голову и постепенно, супротив моды, они постепенно оголяли и оголяли ноги, плавно подтягивая длинные юбки к талии, подставляя нежную кожу солнцу. Всё выше и выше, выше и выше, пока с бешено стучащим –– от страха быть пойманным –– сердцем я, тяжело дыша, не отпадал, почти в буквальном смысле слова, от забора. Бегом, подгоняя самого себя, я оказывался на ступеньках нашего старого, облезшего дома, стены которого покосились от долгих лет. За дверью меня окутывал запах свежих вафель. Я взбегал по ступенькам к себе в комнату, успев перед этим воровато чмокнуть в щёку маму и ответить уже заученную фразу: «Да, с ребятами… Да, бегали… Нет, поем вечером…».
Когда инфекция накрыла и наш город, миссис Клот умерла первой на нашей улице. У неё не осталось детей. Она ушла святой, не совершив по сути ничего плохого, а я, став вампиром, навсегда буду грешником.

~~~

Возвращаясь с работы, Карлайл всегда шутил, заходя в дом, пока мы с Эсме частенько его обнюхивали. Это происходило непроизвольно. Наша тяга к человеческой крови была ещё сильна, а он так сладко пах. В начале двадцатого века не было тех лекарств, что есть сейчас. Многие шарлатаны –– да, такие были уже тогда –– любили и кровь пускать, и ноги с руками, как говорится, отрезать. Больницы –– их подобие –– были переполнены пациентами. Рядом с теми, кого по-настоящему лечил Карлайл, мучились и те, которых уже почти оставили истекать кровью или просто умирать. Жертвы практикующих. Так, скорбя об очередной умершей душе, отзывался Карлайл. Впитывая часами запах человеческого пота и крови глазами, носом и, главное, одеждой, вечером он приносил всю эту смесь нам. Почти всегда и сразу Эсми уводила Карлайла в спальню, а мне оставалось, будто ничего не замечая, бродить по дому.
Когда я перестал эмоционально и физически перенимать мысли, оставив лишь их ментальную оболочку, я смог, к своему счастью, подавлять и возникающую вспышку желания, ярких образов и фантазий, исходивших от Эсми при виде Карлайла, пахнувшего людьми.
Я развил свой дар. И, чёрт возьми, стал импотентом в тридцать лет.

~~~

В доме тихо. По запаху чувствую, что никого нет. Поднимаюсь в свою комнату. На кровати валяются книги, откидываю их в сторону и ложусь на кровати, вытягивая ноги. Какой прок быть вампиром, если не получаешь наслаждения от жизни? Я не могу даже почувствовать, как приятно растягиваются напряжённые мышцы после долгих часов ходьбы.
Карлайлу можно обращать даже под слоганом, подобно словам, звучащим за картинками рекламы нашего чёрно-белого телевизора.

Купите эту новую овощерезку –– сделайте жизнь вашей жены легче.
Успейте приобрести набор игрушек до распродажи, и…

К чёрту!

Стань вампиром –– лишись человеческих радостей. В комплект входят: клыки, сила и невероятное желание умереть.

Через полгода этому проклятому миру стукнет тысяча девятьсот сорок лет. С хвостиком, шестилетним таким.
Сколько лет этого столетия я вот так пролежал в кровати, не зная чем себя занять?

За окнами, перед нашим домом стоит ещё один –– двухэтажный. В семи квартирах сейчас ужинают, в двух уже спят. Угадайте, что делают люди, скрытые сумерками, в остальных?

Я, хренов импотент, слышу, как он стонет: «Ещё милая… давай… Растянешь моё удовольствие –– заплачу больше».
Разве я не сказал, что это гостиница-бордель? Забыл, наверное.
Понимаю, что даже сейчас ничего не чувствую. Я никакой. Сухая оболочка. Славься, грёбаный мир. Я буду жить вечно.

ps Почему-то я не ожидаю вот такой реакции -
Ведь я Бальзак.
Все будут делать вот так -